Айболит и Бармалей.
Вот загадка для детей:
Кто из них двоих еврей?
Африку мы, советские дети, знали очень хорошо. Потому, что она была очень близко. И хотя Красная Шапочка предупреждала, что до ней топать нужно долго-долго, но все-таки в нее можно было прийти. Танечка и Ванечка достигали Африки без явного труда, - главное было дождаться, пока уснут родители. Предупреждения родителей об ужасности и опасности Африки, понятное дело, только подстегивали интерес к этому экзотическому краю.
Именно через сказку «Бармалей» советским детям прививалась трепетная любовь к Африке. Бармалей по популярности среди целевой аудитории едва ли уступал положительному герою, тем более что оригинальность бармалеевского образа была куда сильнее выраженной, нежели айболитовского, носящего на себе явные следы влияния,
доходящего чуть не до плагиата – в современном, конечно же, смысле.
В наше время торжества копирастии были бы невозможны детские сказки Алексея Толстого, Волкова, Чуковского. Их бы немедленно обвинили в плагиате и затравили бы судебными исками. Между тем, теперь, когда доступны оригиналы – и Пиноккио, и Оз, и доктор Дулитл, каждый может спокойно их прочитать, сравнить с пересказами и понять: сказки похожи, но – другие. Не нужно семи пядей во лбу, чтобы распознать литературную родословную Буратино, но нужно быть слепцом, чтобы не увидеть, сколь отличен он от Пиниккио. Сходство персонажей и сюжетных ходов у Баума и Волкова с избытком бы хватило для суда по обвинению в плагиате, но всякий, у кого есть хоть крупица художественного вкуса, не может не чувствовать, что миры, созданные этими авторами, коренным образом отличаются по духу, эстетике, смысловому наполнению. И уж конечно, Айболит – не Дулиттл, хотя и похож на него почти неразличимо, особенно в прозаическом варианте, - ну так этот вариант и содержал недвусмысленную ссылку на английский исходник.
Если литературное происхождение Айболита от Дулиттла давно и широко известно (отсылки к образу реального доброго доктора Шабада ничего принципиально не меняют), то с его антагонистом все несколько сложнее. На первый взгляд, Бармалей тоже сделан из лофтинговского материала – своего рода амальгама из чернокожего короля Джоллиджинкии и «барабарийского» пирата Бен Али. Впрочем, в некоторых изданиях «пересказа» Чуковского Бен Али (Беналис) действует самостоятельно, причем сваливается как будто с неба (но при этом сразу узнаваемого всеми без исключения героями), явно обнаруживая литературные «швы».
В фильме 1938 года, наиболее насыщенного "лофтинговскими" образами, Бармалей все еще называется Беналисом.
Фигура негритянского короля тоже наводит на невеселые размышления о невозможности появления в наше время хороших авторов. Если Чуковского засудили бы за плагиат, то Хью Лофтинга буквально бы распяли бы за расизм. Одна фраза попугая доктора – «черномазых я знаю как облупленных» похоронила бы его автора навеки. Да и чернокожий принц, от которого убегает поцелованная им спящая красавица и который ни о чем не мечтает, как стать белым – тоже не для современных читателей. Хотя, надо признать, злобность короля по отношению к пришельцам обосновывается Лофтингом вполне рационально и исторически достоверно:
«Много лет назад один белый человек очутился на этом побережье. Я был добр к нему. А он выкопал в моей земле ямы, чтобы достать оттуда золото. Он убил всех слонов, чтобы отнять у них бивни. А потом уплыл – ночью, тайком, даже не поблагодарив меня».
Чернокожий король не собирался убивать, а тем более есть ни Дулиттла, ни даже его спутников. Самое страшное, что он сулил доктору, - обязанность каждый день мыть пол на королевской кухне. Даже с учетом того, что кухня показалась Дулиттлу ужасно грязной, все же королю далеко до инфернальности злобного каннибала, созданного Чуковским.
В общем, в отличие от Айболита, Бармалей – персонаж вполне оригинальный. Хотя правильнее было бы сказать – отечественный. Потому что Чуковский его все-таки позаимствовал, но не у заграничного, а у нашего, русского автора.
Сам Чуковский приписывал авторство образа художнику Добужинскому. Именно этот человек предположил, что Бармалеева улица в Ленинграде названа в честь некого разбойника Бармалея и тут же набросал его в альбоме – «в треуголке, вот с такими усищами». Так оно было или же это легенда, но первое издание «Бармалея» 1925 года иллюстрировал именно Добужинский. Там Бармалей изображен без треуголки, но пиратский вид сохранен. С тех пор, как бы ни варьировал образ Бармалея в различных изданиях и экранизациях, пиратский антураж сохранялся. А поскольку в детских книжках иллюстрация имеет ничуть не меньшее значение, чем текст, то, хоть нигде в стихотворном варианте сказки Бармалей не назван пиратом, его привыкли считать морским разбойником. Причем он пират не сомалийский и даже не «барбарийский», а «классический», в стиле Флинта и Черной Бороды, иными словами – европеец.
Характерно, что вторая часть стихотворной дилогии о докторе Айболите – та самая, в которой появляется Бармалей – хронологически вышла раньше первой. Это во многом подрывает обвинение в плагиате, поскольку в тексте «Бармалея» от сказки Лофтинга нет вообще ничего. Даже появление Айболита в Африке ничто ничем не мотивировано, и мы только по аналогии с первой частью исходим из того, что он прилетел лечить зверей.
Нет в тексте «Бармалея» и указаний на какую-то связь Бармалея с пиратством. Он людоед, об этом сказано неоднократно, но ведь людоедство тематически с пиратством никак не ассоциируется. Ничего не сказано и о внешнем виде Бармалея, кроме того что у него рот и голос «страшные». Неясно даже, какой у него цвет кожи. Не исключено, что и черный – ведь он уроженец Африки. По крайней мере, папочкой и мамочкой Вани с Таней он упоминается в одном ряду с другими явно автохтонными обитателями черного континента.
Эти африканские обитатели уже были знакомы читателям Чуковского: в вызывающе нелепой поэме «Крокодил» африканские звери ходили походом на Петроград. Со времен Достоевского в русской литературе крокодил неизменно являлся символом абсурда, гротеска, смеха, нарушения логики и надругательства над здравым смыслом. Достоевский опередил свое время на добрых полстолетия, - неудивительно, что абсолютно никто его «Крокодила» не понял; в ту пору процветала обличительная литература и эзопов язык, вот и решили, что под видом чиновника, проглоченного крокодилом, Достоевский вывел Чернышевского. Ну, а поскольку Достоевский и Чернышевский были идейными антагонистами, то «Крокодил» приняли за «пасквиль на Чернышевского», что выставляло Достоевского в невыгодном свете – издеваться над заключенным, как ни крути, пристало лишь людям недостойным. Достоевский удивился безмерно, но, как он ни уверял, что ничего такого он не имел и не мог иметь в виду, никого он не убедил. Рассказ о крокодиле в Пассаже так и не был дописан.
.jpg)
Не меньше, наверно, удивлялся и Чуковский, когда уже на его «Крокодила» ополчилась не кто-нибудь, а Н.К. Крупская, чьей первой реакцией по прочтению поэмы был вопрос «Что это за галиматья?». Среди прочего, соратница вождя ставила Чуковскому в укор пародирование Некрасова. Горький, защищая Чуковского, утверждал, что пародированию подвергался вовсе не Некрасов а Лермонтов – наверно, это считалось тогда менее кощунственным. Но Горький ошибался.
Вспоминая о Николая Гумилеве, Чуковский говорил: «Не любил он моего «Крокодила». Да и было за что не любить: ведь творение Чуковского содержит в себе довольно злую пародию на одну из лучших поэм Гумилева – «Мик». Да, именно Гумилев подвергся пересмешливому выворачиванию в стихах Чуковского, а не Лермонтов, которому если и досталось, то опосредованно. Дело в том, сама по себе поэма «Мик» содержит в себе много леромонтовского: не только стихотворный ритм, но часть сюжетной линии явно навеяно «Мцыри». Начало «Мика» вообще выглядит приквелом к лермонтовской поэме – если там поменять кой-какие географические и этнические наименования, то получится рассказ о том, при каких обстоятельствах главный герой оказался пленником проезжающего к Тифлису русского генерала.
Николай Гумилев неоднократно сталкивался с насмешками. Люди, которым не была знакома «муза данных странствий», не могли понять его стремлений к экзотическим странам. Когда в Петербурге Гумилев показывал шкуры убитых им африканских зверей, клоун и пересмешник Аверченко вертел их в руках и спрашивал, почему на шкурах стоит печать городских ломбардов. На самом деле на шкурах стояли печати музея Российской академии наук, которому Гумилев подарил свои трофеи, но Гумилев об этом ничего не сказал – он вообще не стал отвечать на похабную выходку Аверченко, справедливо полагая это ниже своего достоинства.
В годы «оттепели» Чуковский, надеясь на реабилитацию Гумилева или хотя бы на снятие табу с его имени, написал несколько страниц воспоминаний о поэте. Воспоминания подчеркнуто нейтрально-доброжелательны, в меру ироничны, в меру самокритичны, но вот как раз своей осторожностью, явными следами аккуратного подбора слов и выражений они выдают напряженность и сложность взаимоотношений Чуковского с Гумилевым. Издевательская пародийность «Крокодила» была, конечно, лишь одной из причин их взаимных трений. Тем более что эта пародия оказалась не последней.
У Гумилева было еще одно стихотворение, которое подверглось пародийной интерпретации у Чуковского – «Неоромантическая сказка». В ней сначала появляется молодой принц, затем его антагонист, о котором говорят следующее:
«...Там я видел людоеда
На огромном носороге.
Кровожадный, ликом темный
Он бросает злые взоры,
Носорог его огромный
Потрясает ревом горы».
В конце концов принцу удается одолеть врага:
«Людоеда посадили
Одного с его тоскою
В башню мрака, башню пыли,
За высокую стеною.
Говорят, он, стал добрее,
Проходящим строит глазки
И о том, как пляшут феи,
Сочиняет детям сказки».
Не узнать этого персонажа просто невозможно. Это, конечно, тот самый Бармалей, еще не получивший своего имени, еще чернокожий, как и положено уроженцу Африки, еще не превращенный в пирата под карандашом Добужинского, словом – в своем изначальном виде, в своей первозданной инфернальной людоедской сущности. И эта сущность не застывшая, но способна к изменению («О, я буду, я буду добрей, полюблю я детей!») под влиянием хорошей внешней встряски, будь то заключение в мрачной пыльной башне или в животе у крокодила, где темно, и тесно и уныло.
Пародийность персонажа, созданного Чуковским, обернувшаяся определенным упрощением, сделала его идеальным для восприятия детской аудитории. В результате через сказки дедушки Корнея дети Советской страны знакомились с миром образов вычеркнутого из истории, распыленного в оруэлловском смысле Николая Гумилева. И через посредничество того же Чуковского все дети, а значит и все вырастающие из детей взрослые впитывали восторженную и одновременно пугающуюся любовь к Черному материку.
